В возрасте, когда деревья кажутся большими, живешь с твердой уверенностью в том, что детство есть у всех детей на свете. Ведь это естественно: любовь родителей, игрушки, друзья во дворе, бесконечное мороженое летом. Но есть поколение людей, которое говорит о своем детстве с болью. Те, кто родился в конце 1930-х – в первой половине 1940-х, и кому нынче исполнилось по 75-80 лет. Дети войны. Они пытаются забыть далекие годы, но не получается. Слишком яркие образы, слишком глубокие раны…

— Когда началась война, мне было 6 лет. Но многое из случившегося тогда помню отчетливо, — начинает свой рассказ житель деревни Белая Аркадий Гаврилович Фомин. — Память ведь можно тренировать, как и тело: решай кроссворды, к примеру. Да и работа у меня была интересная. Всю жизнь преподавал физику — школьникам, студентами; даже за границей довелось этим заниматься — в Афганистане. Физика — нескучный предмет. В реальной жизни все происходит именно благодаря этой науке. Впрочем, немного отвлекся, извините.
Родился я в Могилеве, но самые первые годы прошли в Великих Луках. В Псковскую область наша семья переехала за несколько лет до войны. Родители были учителями: отец, Гавриил Иванович, преподавал географию в педагогическом училище, а мать, Анастасия Ивановна, вела в начальных классах школы. Из детей я самый старший. Средний брат, Леня, появился на свет в 1937-м. А год спустя родился Саша.
Воспоминания о Великих Луках? Самые яркое — как заблудился. Гулял на улице, свернул не туда и протопал полгорода… А еще я не ходил в детский сад. Вернее, пробыл там один день и устроил родителям скандал: не хочу. Аргументы, как помню, приводил самые убедительные: мол, уже большой и многое умею. В итоге в семье появилась няня, которая приглядывала за всеми нами.
В общем, рос я с характером и довольно самостоятельным. Впоследствии пригодилось. Но об этом позже.
Летом 1941 года отец решал: куда отправимся погостить? В Сибирь — к родственникам в Иркутск, или в Белоруссию — в деревню Сорочино Быховского района к сестре мамы? Выбор пал на Могилевщину. Нас он отправил, а сам собрался в Ленинград — на сессию в педуниверситет. Там его и застало начало войны. И все годы — ни весточки. Мама терялась в догадках: жив ли? Папа тоже терзался неведением. Забегая вперед, скажу: воссоединились уже в 1945-м. Отец демобилизовался из армии и отыскал нас.
Значит, мы уехали в Белоруссию. Дальше понятно — оккупация… Сколько натерпелась мама за это время — одна, с тремя мальчишками на руках! Наша добрая, ласковая мама…
Как-то так вышло, что в Сорочино мы жили отдельно от родственников. Занимали комнату с печкой в 2-х этажном кирпичном доме. Дом стоял отдельно, в парке, и это наводит на мысль, что до революции он принадлежал помещику.
Осенью 1942 года в парке на несколько дней остановилась колонна немецкой бронетехники — легкие танки. В одну из ночей машины сгорели. В деревне переполох! А мама спешно увела меня и братьев из деревни. На опушке леса встретились с конными партизанами.
Уже позже мама призналась, что время от времени передавала в отряд информацию о немецких частях. Так что сгоревшая колонна и наш побег — звеньями одной цепи. После диверсии партизаны решили обезопасить связного.
В отряде было два лагеря — гражданский и собственно партизанский. Стоянки находились в нескольких километрах друг от друга. Мы прожили в лесу до весны. Помню холодную, темную землянку, в которой почему-то не было печки. Возможно, для маскировки, чтобы дым не засекли? А еще в стене была узкая нора. Там мы отсиживались, когда немцы предприняли первую облаву и нашли лагерь. Забились и сидели, как мыши. Слышали глухие голоса сверху — солдаты прошли рядом.
Второй раз мы спасались на болоте. Над лесом летал самолет-разведчик. Не знаю, куда бежали остальные. Мы же залезли под ветви густой ели, а поверх мама укрыла всех белой простыней. Уже лежал снег, и наши следы, ведущие к болоту, были видны. Но каратели не подошли. Удивительно!
А вот в третий раз не повезло. Обитателей лагеря привели в деревню Гамарня. На ночь всех поместили в амбар. А утром погнали в Быхов. На дорогах — весенняя слякоть, грязь. Брат Леня хотел пить и утолял жажду из луж.
К слову, потом, уже взрослый, я бывал в тех лесах, где мы скрывались от оккупантов. Из интереса искал место, где находились землянки. Увы, без результата.
Из Быхова нас привезли в Могилев поездом, в товарных вагонах. На территории завода имени Димитрова — ныне завод «Строммашина» — немцы устроили лагерь. Он относился к лагерям принудительного труда — для обслуживания подразделений на оккупированных территориях. Запомнилось ощущение холода. Людей загнали в сырые цеха. Спали на цементном полу. А чтобы согреться — жгли деревянные ящики.
Уже позже узнал, что на территории завода гитлеровцы и евреев расстреливали — из числа гражданского населения, и военнопленных красноармейцев.
Лагерь просуществовал до осени 1943 года, а потом был расформирован. Заключенных отправляли куда-то в тыл. Вывозили на машинах, подводах по минскому шоссе. Когда подвода, на которой сидела наша семья, проезжала возле церкви Трех святителей, конвоир-немец отлучился — ушел вперед. Мы ехали последними, и мама сообразила, как воспользоваться ситуацией. Слезла с телеги, взяла Сашу на руки… Неподалеку стояла группа рабочих — заслонили. Так и сбежали. Закончилась жизнь узников.
Приютили могилевская родня. Но потом мама заболела тифом и попала в больницу. И нас, братьев, от безысходности отдали в детский дом. Был такой в городе, конечно же, немецкий. Там немного кормили и учили. Буквари на русском языке, но с особенностями. На первой странице — портрет Гитлера. Мне это дело не понравилось, отказался заниматься. Били линейкой по рукам. Но я уперся.
Еще помню, как какой-то немец бросал с третьего этажа, из окна квартиры — дом стоял напротив — маленькие хлебные буханочки. Голодные детдомовцы сбегались куча мала, а он лил сверху кипяток и смеялся. Ржал во все горло.
В общем, Вы понимаете мое отношение к оккупантам. Оно сформировалось по-детски интуитивно — наглядных примеров хватало. И сейчас остается таким же.
Могилев освободили в последних числах июня 1944 года, и я был очевидцем тех событий. В один из дней мама пошла за мясом — кто-то сказал, что неподалеку лежит убитая лошадь. Долго не возвращалась, и я не вытерпел — отправился искать. Центр — Первомайская, Ленинская и Пионерская улицы — лежал в руинах. В считаных уцелевших домах не было окон или крыш. Дошел до школы №1, но увидел в оконном проеме труп немца и решил, что пойду обратно. Потом на глаза попался наш убитый пехотинец. Вдруг начался артобстрел, и я укрылся со стороны черного хода кинотеатра «Родина». Сидел на крыльце и смотрел, как горят яркими свечками телеграфные столбы. Неподалеку повстречал красноармейцев, и они меня покормили. Вернулся домой, а мама уже там.
Дальнейшая судьба нашей семьи также связана с Могилевом. Здесь нас нашел отец. Оказалось, что его призвали в армию прямо в Ленинграде. Папа попал в войска воздушного наблюдения, оповещения и связи. Демобилизовался в звании сержанта.
С его возвращением жизнь стала понемногу налаживаться. Отцу дали квартиру от областного отдела образования, где он работал инспектором-ревизором. Мама устроилась в милицейскую столовую. А я пошел в школу. Было голодно, тяжело, но мы были вместе. И в этом заключалось счастье. Ведь столько людей сгорело в пламени войны…
Максим ТЕТЕРИН